думала, что ей предъявить на рассмотрение: недельный проездной, купленный в день отлета, обратный билет из Гатвика в центр, который я не смогла использовать, или свою переписку с «Росфлот». Решила написать репортаж о своей поездке в Россию.

Кстати, в Москве я благополучно зарегистрировалась по аннулированному билету, а «Росфлот» вернул за него деньги на Пашкин счет. Удержав тридцать процентов за беспокойство. Пашка долго не верил в то, что возвращенные деньги не заберут обратно, и не снимал их с карточки до самого лета. А когда все-таки снял, проворчал недовольно:

– Любите вы, русские, на халяву покататься!

В поисках исторической родины…

Самолет идет на посадку, неуверенно пробираясь сквозь рваные облака. Ремни пристегнуты, инструкции прослушаны. Глаза напряженно устремлены в иллюминатор. Позади бессонная ночь. Там, в Лондоне, всю неделю дождь и пасмурно. А высоко в небе, над плотной массой ватных глухих облаков яркий диск солнца. Его появление так удивляет, что я от неожиданности вздрагиваю. Откуда столько солнца после недельного лондонского уныния? Потом догадываюсь, что здесь, высоко-высоко над облаками солнце светит всегда. И это открытие несказанно радует меня.

А самолет медленно приближается к земле, и я встряхиваюсь от глупых фантазий. Сквозь нестройный ряд рваных облаков начинает прорисовываться Германия. Я напряженно вглядываюсь в нее, пытаясь предугадать, какой будет наша встреча. В Штутгарте осенний солнечный день, и на сердце становится легче. Отличный сентябрьский денек замечательно подходит для знакомства. Я вздыхаю с облегчением. Но когда в иллюминаторе появляются расчерченные по линеечке поля и дороги и одинаковые ряды домиков с одинаковыми красными крышами, слезы внезапно наполняют глаза. Фатерланд, фатерланд – как заклинание начинаю шептать я с детства знакомое слово. И в этих одинаковых домиках и расчерченных дорогах и полях я вдруг начинаю узнавать себя.

Я никогда не была в Германии и знаю не больше десятка слов по-немецки. Родители старались избавить нас с сестрой от доли национальных меньшинств. Живете в России – учите русский. Хорошо учите, пригодится. Учили. Выучили. Пригодился. Сестра турагент, я журналист. Обе мотаемся по заграницам, дома бываем наездами, и обе чувствуем острую нехватку хотя бы одного иностранного языка. И, зубря английский, международный, и немецкий, на уровне разговорника, ворчим на родителей – ведь знали же сами, чего не научили! Родители разводят руками: кто ж знал, что вы когда-нибудь за границу попадете. Так все равно же, возражаем мы, история, культура. Фамилия выдает. И характер. Историческая родина как никак… Они в ответ – в советские времена другой родины не предполагалось. Деду вон досталось за историческую родину, мало не показалось…

Дед достаточно претерпел в сталинских лагерях за свою национальность, чтобы не навязывать своим детям и внукам ни немецкий язык, ни культуру. После лагерей он женился на русской, записал всех троих детей русскими и дал им русские имена. До конца жизни он так и не избавился от характерного акцента, выдающего его происхождение. И этот акцент здорово задержал его на карьерной лестнице. Но в этот момент я заранее прощаю ему, что прилетаю на далекую историческую родину немая. Потому что внезапно осознаю, что корни – это нечто иное, чем хорошо выученный язык…

Я любовно разглядываю аккуратные домики с маленькими садиками, чистенькие улочки и ровные ряды аллей и уже не сдерживаю своих слез. В один момент я поняла то, что не давало мне покоя все двадцать семь лет моей жизни, чего я не могла понять и принять в России. Я чужая там, чужая и непонятная. Я, со своей аккуратностью, пунктуальностью, дотошностью против русского разгула души. Соотечественники называли меня занудой и формалисткой, и я привыкла верить, что так оно и есть. И переживала, что не вписываюсь в российское общество, что не могу жить по его правилам. А главное русское правило – долой всякие правила. А здесь живут люди, для которых чистенькая улочка и аккуратный садик – не занудство, а залог спокойной и стабильной жизни. Там, в России, никогда не знали, что такое спокойствие и стабильность. Для них это синоним скуки, образ тупой и самодовольной жизни. А мне были не по нутру их вечный бунт и революционные настроения. И я всю жизнь рвалась в такой аккуратный домик с маленьким садом. И чтобы рядом жили люди, похожие на меня.

Двадцать семь лет я упрямо стояла и ждала, пока красный свет сменится на зеленый, в то время как мои попутчики с гиканьем неслись через дорогу. И неизменно приходила за десять минут до начала мероприятия, а потом сорок минут ждала, пока соберутся остальные. И добросовестно корпела ночами над контрольной, потому что срок сдачи – двадцать пятого декабря. Две трети группы сдавали к тридцатому, а треть так и не сдавали, потому что преподаватель торопился на каникулы и ставил зачеты автоматом всем подряд. И я все время сетовала родителям: зачем, зачем вы сделали меня такой, что меня никто не понимает и не принимает? Зачем вы научили меня всегда приходить вовремя, если, кроме меня, никто вовремя не приходит? Почему я выбегаю из дома без завтрака, чтобы успеть в университет к восьми, а половина группы приходит, когда им удобно? В нашей семье был закон: нужно жить по правилам. К окончанию университета я была убеждена, что по правилам жила только наша семья.

Вот она немецкая кровь. Фатерланд, фатерланд, я прилетела сюда, чтобы наконец познакомиться с тобой. Я прилетела найти себя.

Я третья из семьи, кто добрался до вожделенных берегов. Папа ездил повидаться с родней, когда мне было пятнадцать. Это был его первый выезд за границу. Я так отчаянно просилась с ним, что чуть ли не устроила голодную забастовку. Но он отказался наотрез. Самолеты были слишком дороги, а автобусы слишком опасны. Люди ехали в автобусах со всеми вещами на постоянное место жительства, и он один как турист. Как турист уехал, как турист и вернулся. Сказал, что страна хороша и жить можно, но он слишком стар, чтобы начинать все с нуля. Потом скатался дядька, его взбалмошный младший брат, который Германией бредил с детства, изучил все немецкие карты и выучил язык. Записанный в паспорте Владимиром, он называл себя всю жизнь не иначе, как Вольдемар, и знал всю родословную до седьмого колена. Вернулся страшно расстроенный. На исторической родине его посетило открытие, что в душе он больше русский, чем немец, и прижиться в стране почтенных бюргеров не сможет. И вот я на очереди. Обиженная с тех пор, как меня не взял папа в пятнадцать лет, дядька в семнадцать, и даже в мои совершеннолетние восемнадцать не отпустили, несмотря на высланное приглашение.

Ночь я провела в аэропорту, чертыхаясь на папу. Зачем я выехала с вечера, вполне бы успела на первый утренний поезд. Я уже десять лет не живу с родителями, но они до сих пор живут во мне. «Выезжай заранее, лучше подождешь пару часов на вокзале, составь список вещей, проверь все вещи по списочку перед выходом, ключи-деньги-документы. Не забудь таблетки, бутерброды, салфетки, блокнотик, мыло, носовой платок и надувную лодку!» Ладно, насчет лодки я преувеличила. Но это вовсе не значит, что папа бы ее не взял. Или не посоветовал взять. На всякий случай. Мало ли что. Я объездила уже пол-России, а до сих пор боюсь каких-то непредвиденных обстоятельств.

На этот раз он пятнадцать раз спросил меня по телефону про адрес Виктора. Адрес Виктора растиражирован в десяти экземплярах и лежит в каждом кармане. Чтобы уж наверняка не потерять. Жаль, что нельзя было размножить разговорник, все-таки по-немецки я не бельмеса, а он тоже может случайно потеряться…

Я стою в очереди на паспортный контроль, мне смертельно хочется спать. И зачем нужно было ночевать в аэропорту? Кому это было нужно? Явно не мне. Я пошла на это ради спокойствия папы и Виктора. Потому что каждый из них провел бессонную ночь, переживая за мой прилет. Один переживал в России, другой в Германии, а я в Англии. Переживала скорей из солидарности, потому что других серьезных поводов не было. Я так много летаю в последнее время, что